Неточные совпадения
У вас товар некупленный,
Из вас
на солнце топится
Смола, как из сосны!»
Опять упали бедные
На дно бездонной пропасти,
Притихли, приубожились,
Легли
на животы;
Лежали, думу думали
И вдруг запели.
Крестьяне речь ту слушали,
Поддакивали барину.
Павлуша что-то в книжечку
Хотел уже писать.
Да выискался пьяненький
Мужик, — он против барина
На животе лежал,
В глаза ему поглядывал,
Помалчивал — да вдруг
Как вскочит! Прямо к барину —
Хвать карандаш из рук!
— Постой, башка порожняя!
Шальных вестей, бессовестных
Про нас не разноси!
Чему ты позавидовал!
Что веселится бедная
Крестьянская душа?
В узеньком тупике между гнилых заборов человек двадцать мальчишек шумно играют в городки. В стороне
лежит,
животом на земле, Иноков, босый, без фуражки; встрепанные волосы его блестят
на солнце шелком, пестрое лицо сморщено счастливой улыбкой, веснушки дрожат. Он кричит умоляющим тоном, возбужденно...
Драка пред магазином продолжалась не более двух-трех минут, демонстрантов оттеснили, улица быстро пустела; у фонаря, обняв его одной рукой, стоял ассенизатор Лялечкин, черпал котелком воздух
на лицо свое;
на лице его были видны только зубы; среди улицы столбом стоял слепец Ермолаев, разводя дрожащими руками, гладил бока свои, грудь,
живот и тряс бородой; напротив, у ворот дома,
лежал гимназист, против магазина, головою
на панель, растянулся человек в розовой рубахе.
Когда он и Лютов вышли в столовую, Маракуев уже
лежал, вытянувшись
на диване, голый, а Макаров, засучив рукава, покрякивая, массировал ему грудь,
живот, бока. Осторожно поворачивая шею, перекатывая по кожаной подушке влажную голову, Маракуев говорил, откашливаясь, бессвязно и негромко, как в бреду...
Они в первой же жилой избе натолкнулись
на ужасающую картину:
на нарах сидела старуха и выла, схватившись за
живот; в углу
лежала башкирка помоложе, спрятав голову в какое-то тряпье, — несчастная не хотела слышать воя, стонов и плача ползавших по избе голодных ребятишек.
Она не острила, не смеялась, не читала, как всегда, своего обычного бульварного романа, который теперь бесцельно
лежал у нее
на груди или
на животе, но была зла, сосредоточенно-печальна, и в ее глазах горел желтый огонь, говоривший о ненависти.
Зачем она к этим морским берегам летит — не знаю, но как сесть ей постоянно здесь не
на что, то она упадет
на солончак, полежит
на своей хлупи и, гладишь, опять схватилась и опять полетела, а ты и сего лишен, ибо крыльев нет, и ты снова здесь, и нет тебе ни смерти, ни
живота, ни покаяния, а умрешь, так как барана тебя в соль положат, и
лежи до конца света солониною.
Мальчик съехал с кумача подушки и
лежал на войлоке, синеватый, голенький, рубашка сбилась к шее, обнажив вздутый
живот и кривые ножки в язвах, руки странно подложены под поясницу, точно он хотел приподнять себя. Голова чуть склонилась набок.
И долго
лежит, закрыв глаза, посапывая носом; колышется его большой
живот, шевелятся сложенные
на груди, точно у покойника, обожженные, волосатые пальцы рук, — вяжут невидимыми спицами невидимый чулок.
Авдеева опять перевернули, и доктор долго ковырял зондом в
животе и нащупал пулю, но не мог достать ее. Перевязав рану и заклеив ее липким пластырем, доктор ушел. Во все время ковыряния раны и перевязывания ее Авдеев
лежал с стиснутыми зубами и закрытыми глазами. Когда же доктор ушел, он открыл глаза и удивленно оглянулся вокруг себя. Глаза его были направлены
на больных и фельдшера, но он как будто не видел их, а видел что-то другое, очень удивлявшее его.
Потом, чтобы взять от воды все, что только можно взять, он позволял себе всякую роскошь:
лежал на спине и нежился, брызгался, кувыркался, плавал и
на животе, и боком, и
на спине, и встоячую — как хотел, пока не утомился.
Старик сторож
лежал животом на рогоже и, мигая, смотрел в контрольное стекло первой камеры.
Как ночь приходит, так у нее то лихорадка, то
живот заболит, и
лежит на печке, даже дух притаит.
Лежала она вверх грудью, подложив руки под голову; распущенные тёмные волосы её, сливаясь с чёрным блеском лака, вросли в крышку; чем ближе она подвигалась к столу, тем более чётко выделялись формы её тела и назойливее лезли в глаза пучки волос под мышками,
на животе.
Каждое слово свёкра заставляло женщину чувствовать себя виноватой; она знала, что и муж недоволен ею. Ночами,
лёжа рядом с ним, она смотрела в окно
на далёкие звёзды и, поглаживая
живот, мысленно просила...
А потомки кровожадных листригонов
лежат звездой,
на животах, головами внутрь, ногами наружу, подперев подбородки ладонями, и глядят молча, если только не ставят пари.
Он упал в двух шагах от Рыбникова, который
лежал на боку неподвижно. Несмотря
на то что у Леньки от падения гудело в голове, несмотря
на страшную боль, которую он ощущал в
животе и пятках, он не потерялся и в один миг тяжело, всем телом навалился
на штабс-капитана.
Жарко пылают дрова в печи, я сижу пред нею рядом с хозяином, его толстый
живот обвис и
лежит на коленях, по скучному лицу мелькают розовые отблески пламени, серый глаз — точно бляха
на сбруе лошади, он неподвижен и слезится, как у дряхлого нищего, а зеленый зрачок все время бодро играет, точно у кошки, живет особенной, подстерегающей жизнью. Странный голос, то — высокий по-женски и ласковый, то — сиплый, сердито присвистывающий, сеет спокойно-наглые слова...
Дедушка
лежал, сложив
на животе и сцепив одну с другой большие исхудалые руки с коричневой кожей и резко выступающими наружу костяшками.
Певцы вдруг замолкают. Меркулов долго дожидается, чтобы они опять запели; ему нравится неопределенная грусть и жалость к самому себе, которую всегда вызывают в нем печальные мотивы. Но солдаты
лежат молча
на животах, головами друг к другу: должно быть, заунывная песня и
на них навеяла молчаливую тоску. Меркулов глубоко вздыхает, долго скребет под шинелью зачесавшуюся грудь, сделав при этом страдальческое лицо, и медленно отходит от певцов.
Вошел я за перегородку.
Лежит Николай Яковлевич
на спине,
живот огромный, как гора, рот раскрыт, и по бороде слюни потекли, одна нога
на кровати, другая вниз свесилась. Ох, как же он дышал! Видали рыбу, когда ее
на берег вытащат? Точь-в-точь. Видно, попадала ему в легкие всего одна чайная ложечка воздуху, так он ее ртом, и носом, и горлом… Стонет, кряхтит, нудится, и лицо все искривилось, а проснуться не может…
Якорев. Верно. Ну-с, так, значит, он выстрелил в меня, я тотчас же ответил ему из моего нагана и бросился
на землю, чтобы
лёжа лучше стрелять, и стараясь попасть ему, pardon [извините, (франц.) — Ред.], в
живот, чтобы нанести тяжёлую рану. После третьего выстрела один из нападавших, впоследствии оказавшийся учеником художественной школы Николаем Уховым, был мною ранен легко в колено…
Вскоре Орлов
лежал на койке и засыпал с приятным ощущением ласкающей теплоты в
животе. Ему было радостно, и он был горд своим таким простым разговором с доктором.
Говоря эти растерянные слова, Цирельман поглядел
на маленькую волосатую руку, которая
лежала ладонью вниз
на столе, и неожиданно для себя со страхом подумал, что этой самой рукой Файбиш убил пограничного солдата. И, с чувством раздражающей, обморочной слабости в груди и в
животе, он залепетал едва слышно...
Я
лежу, кажется,
на животе и вижу перед собою только маленький кусочек земли.
Она
лежала на спине, с обнаженным громадным
животом, беспомощно уронив руки, с выступившими
на лбу капельками пота; когда ее схватывали потуги, она сгибала колени и стискивала зубы, стараясь сдерживать стоны, и все-таки стонала.
— Алла! — и все проговорили: «Алла» — и опять замолчали. Мертвый
лежит на траве, не шелохнется, и они сидят как мертвые. Не шевельнется ни один. Только слышно,
на чинаре листочки от ветерка поворачиваются. Потом прочел мулла молитву, все встали, подняли мертвого
на руки, понесли. Принесли к яме. Яма вырыта не простая, а подкопана под землю, как подвал. Взяли мертвого под мышки, да под лытки, перегнули, спустили полегонечку, подсунули сидьмя под землю, заправили ему руки
на живот.
Кто с Богом не водится,
По ночам ему не молится,
На раденьях не трудится,
Сердцем кто не надрывается,
Горючьими слезами не обливается —
Много, много с того спросится,
Тяжело будет ответ держать,
На том свете в темноте
лежать!
А кто с Господом водится,
По ночам ему молится,
На раденьях не ленится,
Сердцем своим надрывается,
Живот кровью обливается,
Сердечный ключ поднимается,
Хотя сердцем надрывается
Да слезами омывается, —
За то
на небе ему слава велия!
В ночь
на 4 сентября никто не спал, все мучились
животами. Оттого, что мы ели все, что попадало под руки, желудки отказывались работать, появлялась тошнота и острые боли в кишечнике. Можно было подумать, что
на отмели устроен перевязочный пункт, где
лежали раненые, оглашая тайгу своими стонами. Я перемогал себя, но чувствовал, что делаю последние усилия.
Вот он, поевши холодной, как лед, окрошки,
лежит вверх
животом на горячем песке у самой речки или в саду под липой…
Черкасов принял порошок. Фельдшер положил ему
на живот горчичник. Стало тихо. Больной
лежал, неподвижно вытянувшись. Керосинка, коптя и мигая, слабо освещала комнату. Молодая женщина укачивала плакавшего ребенка.
Идет наместник, за ним свита.
На койке
лежит бледный солдат, над его
животом огромный обруч,
на животе лед.
Что было делать? Мы останавливали повозки, просили скинуть часть груза и принять раненого. Кучера-солдаты отвечали: «не смеем», начальники обозов, офицеры, отвечали: «не имеем права». Они соглашались положить раненого поверх груза, но раненый так здесь и очутился: с раною в
животе лежал на верхушке воза, цепляясь за веревки, — обессилел и свалился.
Счастлив был тот раненный в
живот, который дня три-четыре провалялся
на поле сражения неподобранным: он
лежал там беспомощный и одинокий, жаждал и мерзнул, его каждую минуту могли загрызть стаи голодных собак, — но у него был столь нужный для него покой; когда его подобрали, брюшные раны до известной степени уже склеились, и он был вне опасности.
Внесли солдата, раненного шимозою; его лицо было, как маска из кровавого мяса, были раздроблены обе руки, обожжено все тело. Стонали раненные в
живот.
Лежал на соломе молодой солдатик с детским лицом, с перебитою голенью; когда его трогали, он начинал жалобно и капризно плакать, как маленький ребенок. В углу сидел пробитый тремя пулями унтер-офицер; он три дня провалялся в поле, и его только сегодня подобрали. Блестя глазами, унтер-офицер оживленно рассказывал, как их полк шел в атаку
на японскую деревню.
Втащили тарантас
на баржу и поплыли назад. Человек, которого Семен назвал Василием Сергеичем, всё время, пока плыли, стоял неподвижно, крепко сжав свои толстые губы и глядя в одну точку; когда ямщик попросил у него позволения покурить в его присутствии, он ничего не ответил, точно не слышал. А Семен,
лежа животом на руле, насмешливо глядел
на него и говорил...
Толковый
лежал животом на руле и, описывая в воздухе дугу, летал с одного борта
на другой.
Это было так: он проходил мимо отцова кабинета, и дверь была полураскрыта, и что-то там слышалось, и он тихонько заглянул — отец
лежал необыкновенно,
животом вниз,
на своем диване и громко плакал.
Здесь всякий мало-мальски погожий день обыкновенно можно было видеть человек шесть, семь «нерачителей», которые
лежали тут
на животах и глядели то
на темную воду речки, то
на раскаленный солнцем Батавинский спуск.
Она
лежала в постели
на спине в прямом положении, с наклоненною несколько головою
на левую сторону, обе руки сложены вместе,
на животе, с протянутыми пальцами.